Тайная власть

СТР.51:

После этого чудеса начали твориться и в их доме. Как только кто-то из семьи
выходил во двор, как начинали лететь камни, не причиняя, однако, вреда.

Девушка начала задумываться, беспокоиться, не спать по ночам, плохо есть...
В одну из ночей к девушке явились три женщины. Одна одетая в белое - пери,
вторая во все красное, третья аджйна в желтом. Они сказали ей, что она
должна стать фолбином. Пришлось смириться".

Впоследствии такая сущность (или сущности), которая порой понудила человека
принять посвящение, войти в реальность иного плана, остается его
покровителем и помощником в течение всей его жизни. К ней обращается он
всякий раз для исполнения полученного им дара. Вот характерные в этом
смысле восклицания таджикской шаманки, которая просит, чтобы
покровительствующие сущности (духи) помогли ей совершить гадание:
"Избравшие меня в семь лет, милые, дайте развязку! В двадцать три года
пославшие мне дар, милые мои, дайте развязку! И те, которые послали мне дар
в двадцать пять лет, милые мои, дайте развязку! " Такое сочетание болезни и
некой сущности (духа), предлагающей исцеление в обмен на согласие принять
дар, характерно для шаманского избранничества. И, может быть, не только
шаманского. Вот история избранничества киргизского шамана Кушпека.

С детства, пишет исследователь-этнограф, Кушпек страдал от сильных болей.
"На него часто нападала такая тоска, что ему хотелось умереть. Однажды он
даже повесился, но его вовремя спасли. Когда ему было лет 20, он поехал в
горы. Подъезжая к Манжилы*, он потерял сознание. Ему показалось, что к нему
в это время подошел белый верблюжонок (ак тайлак), "хозяин" этой святыни, и
потребовал, чтобы он стал шаманом. Придя в себя только утром, он
почувствовал, что очень болен. Вернувшись домой, Кушпек пролежал в постели
два месяца. Во время болезни и днем, и ночью к нему являлся "ак тайлак" и
уговаривал его стать шаманом. Порою он угрожал, что в случае отказа Кушпека
разобьет паралич или он умрет. Лишь тогда, когда согласился стать шаманом,
он поправился".

В русском понимании образ "белого верблюжонка" был бы ближе всего к
персонажам детских сказок и ни при каком повороте сюжета не мог бы быть
воспринят как некое существо, несущее власть и могущее угрожать. В
среднеазиатской же системе символов этот образ исполнен совершенно иного
смысла. Даже сам цвет - белый, означающий смерть, - знак другого мира.

Вообще же существо, предлагающее или вручающее избраннику некий духовный
дар, воспринимается им в том образе, который характерен для этноса или
цивилизации, к которой принадлежит он. Это может быть образ животного или
странного существа у сибирских шаманов или шаманов Севера, могут быть дэвы,
джинны и пери у тюркских или среднеазиатских народов. И совершенно в иных:
человеческих, ангельских образах - воспринимают такие существа их
избранники, принадлежащие к христианской традиции или поколению, даже так
или иначе утратившему эту традицию, отстраненному от нее.

Это несовпадение образов вовсе не свидетельствует о столь же великом
разбросе самих начал или существ, стоящих за ними. Такое начало или
существо, которому в повседневной нашей жизни нет аналога, проходя через
призму сознания человека, всегда деформируется, преломляется таким образом,
чтобы на выходе появился образ, хоть как-то соотносимый с имеющимися
представлениями и опытом. Так появляется белый верблюжонок у одних,
крылатое чудовище у других или человеческий лик, осиянный светом, у
третьих. В действительности же то, что стоит за этим, не есть ни то, ни
другое, ни третье. Началу, которое стоит за этими обликами, нет аналога ни
в наших понятиях, ни среди того, что может быть зримо. Даже говоря о них,
как о существах, я не могу не понимать всей условности, метафоричности
самого этого слова.

Гиды. Наставники. Учителя

Некоторые из избранных, тех, кому дар паранормального был как бы ниспослан,
упоминают некое существо (не скажу: человека), причастное этому дару.
По-разному называют его: Гид, Наставник, Учитель.

Именно с такой встречи, такого посещения открылись удивительные способности
Ванги. Ей было восемнадцать лет, когда перед ней, вернее - перед мысленным
видением ее слепых глаз, - предстал некто в образе всадника, который
предрек ей, что отныне она будет пророчествовать "о живых и мертвых".

С того дня духовное видение открылось ей. К пророчице Ванге со своими
несчастьями, проблемами, бедами приезжают тысячи других людей, люди не
только из Болгарии, но и из других стран. О ней пишут книги, снимают
фильмы. Однажды ее спросили, есть ли у нее чувство, что ее дар ясновидения
привнесен высшей силой. Ее ответ был:

-Да.

- Какой?

Ванга не ответила.

В главе о ясновидении я говорил о Е. Ю. Агарковой. Она рассказывает, что у
нее все началось с того, как еще в 1968 году, когда она была одна, перед
ней внезапно возник высокий человек в золотом шлеме. Он ничего не сказал.
Осталось только чувство необъяснимой, необыкновенной радости. Было ли это
посвящением? А вот еще рассказ о таком посещении: - Я была одна вечером в
безлюдном месте на окраине Москвы, - говорит Л. А. Корабельникова. -
Скверик, трава, деревья. И вдруг - ощущение величайшего счастья, которое
переполняет меня. В этот момент я почувствовала чье-то присутствие и
обернулась. Передо мной стоит фигура мужчины, очень высокого, метра два. Я
ему ниже плеча. Одет во все белое. Кисти рук настолько скрылись в складках
его платья, что я их даже не видела. Лицо, голова окружены как бы
светящимся сгустком энергии. И сквозь этот свет я могла видеть, не очень
четко, прекрасные черты лица. И в это мгновение я вдруг ощутила себя очень
маленькой. Это очень непривычное чувство, в жизни обычно его не
испытываешь. Маленькой не по возрасту, как ребенок, а маленькой духовно.

Человеческая фигура, ощущение радости, счастья. Люди эти - Агаркова и
Корабельникова - не знакомы и никак не связаны между собой. Тем интереснее
и многозначительнее совпадение такого уникального опыта.

Ленинградский экстрасенс и целитель А. В. Мартынов:

- Я сидел на берегу Пицундской бухты уже после полуночи, опустил ноги в
воду и смотрел на далекий мюссерский берег, напротив пансионата. Вдруг -
осязаемый свет справа. Поворачиваюсь - стоит женщина, как бы в коконе
сияющем, в длинных белых одеждах. И смотрит на меня, улыбается. Настолько
благостное появилось тогда у меня состояние духа! Страха не было...

Такой Гид может произнести какую-то фразу, благословляющую, открывающую
способности, как это было с Вангой. И с Мартыновым. Но главный контакт
происходит, очевидно, в другом, совершенно другом, более высоком плане. Сам
приход Гида знаменует посвящение, избранничество, появление или
подтверждение дара.

Не как другие увидел своего Гида В. И. Балашов. "Я несколько раз, - говорит
он, - видел глаза Учителя. Оба глаза или один глаз. Прямо перед собой.
Огромный глаз, который смотрит прямо на меня. Иногда моргает, вижу даже
ресницы. Правый глаз. Это был, безусловно, мужской глаз. Появлялись,
возникали передо мной где угодно. Один раз даже - в метро".

Я говорил уже об условности того образа, в котором Гид может быть воспринят
избранником: человеческий лик и фигура, белый верблюжонок или вообще
"безвидность", только знание о присутствии, о приходе. О таких встречах,
происходивших в ходе его экспериментов, упоминает и Дж. Лилли. Это были
встречи с теми, как пишет он, кого называют обычно небесными Гуру,
божественными Учителями или ангелами-хранителями. Интересна его попытка
как-то расшифровать, осмыслить сам этот образ: "Эти два Гида, - пишет он, -
могут быть двумя аспектами моего собственного функционирования на уровне
выше самости (высшего "Я").

СТР.52:

Они могут быть сущностями иных пространств,
иных вселенных. Они могут быть некоторыми полезными построениями, полезными
идеями, которыми я пользуюсь для собственного развития. Они могут быть
представителями какойто эзотерической скрытой школы. Могут быть понятиями,
действующими в моем собственном человеческом биокомпьютере на
сверхчеловеческом уровне. Они могут быть настройкой на коммуникационные
сети какой-то цивилизации, далеко превзошедшей нашу и изучающей информацию
по всей галактике".

Ангел-хранитель, упомянутый Дж. Лилли, - один из возможных ликов,
иероглифов, знаков, под которым Гид может быть воспринят избранником. В
равной мере можно сказать, что тот, кого называют Гидом, есть лишь один из
аспектов, один из ликов ангела-хранителя. При этом ни то, ни другое
утверждение не дается в раскладе "или-или".

Представление об ангеле-хранителе, чувство близости такого покровителя
присутствует в сознании человека с времен самых отдаленных. В то, что у
каждого есть незримо сопутствующий ему свой ангел-хранитель, верили еще в
Древнем Вавилоне. "Когда затворишь двери жилища своего, - писал Антоний
Великий, - и останешься один, ведай, что тебе соприсущ определенный от Бога
каждому человеку Ангел, которого Еллины называют домашним духом". В Древнем
Риме такого ангела-хранителя, сопровождающего человека от первого до
последнего его дня, называли его гением.

Об ангеле-хранителе, постоянно соприсутствующем ему, говорил Сократ.
Существо это, чей голос он слышал так же отчетливо, как голос собеседника,
было с ним с детства. Он, "демон", как называл его философ, постоянно
предостерегал его от пагубных поступков и гибельных решений.

В Вавилоне к ангелу-хранителю принято было не только мысленно обращаться по
тому или другому поводу, прося помощи или совета, но ему, ангелу-хранителю,
даже писали письма, дошедшие до нас на глиняных табличках. Не так ли к
помощи своего Гида прибегают и те, кто удостоились встречи с ним: "Не знаю.
Я посоветуюсь с Гидом". Минутное молчание, после чего человек четко и ясно
излагает свое отношение к ситуации или вопросу. Не таким ли хранителем или
Гидом был наделен и киевский князь Олег, которого летопись называет не
иначе, как "вещим"? И не это ли присутствие смутно чувствуется порой и нам,
когда мы слышим в душе предостерегающий или удерживающий от чего-то
"внутренний голос"?

Сыну псаломщика из безвестного села Сура Архангельской губернии было шесть
лет, когда однажды комнату, в которой находился он один, осветил яркий
свет. Существо, осиянное этим светом, сказало ему, что оно - его
ангел-хранитель, и обещало ему высший покров. Ребенком этим был будущий
целитель, пророк и чудотворец Иоанн Кронштадтский.

Было ли это приходом Гида? Было ли это посвящением? Бессильны слова, и
приблизительны термины. А понятия расплывчаты и туманны.

А кем были они, как назвать, обозначить те запредельные существа, что
соприсутствовали порой святым и видеть которых сподобились их современники?

Как-то в лавре, когда литургию служил Сергий Радонежский, некоторые из
прихожан увидели в алтаре незнакомого человека в сияющих одеждах. Думая,
что это один из приехавших с князем Владимиром Андреевичем, спросили князя.
Тот ответил, что никого из священников не привозил. После службы спросили
преподобного, кто сослужил ему во время литургии. Сергий Радонежский
сначала отклонялся от ответа, но потом неохотно признал:

- Если уж Господь открыл эту тайну, то могу ли я скрыть ее? Тот, кого вы
видели, действительно ангел. И не теперь только, а и всегда, когда я
совершаю литургию, мне, недостойному, бывает такое посещение. Но вы храните
это в тайне, пока я жив.

Вот еще один случай такого же присутствия, как правило, незримого, не
воспринимаемого другими. Дионисий, ученик Кирилла Белозерского (XV в.),
присутствуя в храме, видел в Великий Четверг, как преподобный вел службу
вместе с дьяконом. Когда же служба кончилась и все вышли, дьякона нигде не
было видно. Недоумевая, Дионисий спросил преподобного: - Где же служивший
дьякон? И услышал в ответ:

- Не сказывай о том, что видел ты, до моей смерти.

Каждый из этих случаев удивителен в отдельности, сам по себе. Столь полное
совпадение одного и другого делает их удивительными вдвойне. То же, что оба
святых реагировали одинаково "не разглашай до моей смерти", возводит оба
этих эпизода в область тех возвышенных недоумений, где вообще нет места ни
поиску объяснений, ни ожиданию ответа.

Упоминая здесь два эти случая, я не имею в виду ставить их в один ряд с
ситуациями, о которых я говорил до этого. Правильнее было бы сказать, что
приводя их здесь, я исхожу скорее из аналогии, чем из тождества.

Венец, увитый терниями

Самым ли лучшим, самым ли совершенным открывается этот дар? Не знаю. Потому
что разные есть среди них, но для каждого дар, пришедший к нему, был
испытанием. Испытанием меры его нестяжательства, нетщеславия, невпадения в
грех тайного, а то и явного любования собой. Я знаю благополучно избежавших
этих ловушек и ям, притаившихся вдоль пути. Но я видел и впавших в эти
соблазны. Причем впавший в один-единственный в конце концов становится
добычей всех. Говоря это, я свидетельствую об участи тех, кого постигла
такая судьба, или, точнее, тех, кто сам избрал ее. Потому что неприметен и
легок первый шаг, ведущий в сторону от пути. Шаг этот, казалось, направлен
туда же, что и сам путь, но в том-то и сила, и власть соблазна, который так
незаметно, так плавно уводит прочь.

Почтительное внимание, удивление, восхищение сопутствуют обычно избраннику
всю его жизнь. И можно, наверное, понять человека, который так привыкает к
этому эмоциональному фону, сопровождающему его повсеместно, что, лишенный
этого постоянного подтверждения собственной своей значимости, начинает
чувствовать себя непривычно и бесприютно. Восхищение и внимание становятся
необходимы ему, как наркотик. И, как и наркотик, дозы эти должны
становиться все больше. Постепенно он привыкает любой разговор начинать с
себя и заканчивать собой, подробно повествуя о своих достижениях и о
совершенном им. При этом достигнутое им может действительно быть
значительным, а все, о чем говорит он, быть правдой. Печаль в другом. В
том, что он вообще говорит об этом и что говорить о себе доставляет ему
радость. Постоянная жажда публичности, внимания, прямое или косвенное
осуждение своих коллег - в том же русле...

И это не единственный из соблазнов и гибельных троп, подстерегающих
носителя дара, уводящих его с пути. Как мот не замечает, как тает
доставшийся ему капитал, пока не окажется наг и нищ под открытым небом, так
сошедший с пути в самолюбовании и гордыне не видит своего отпадения,
удаляясь от совершенства, претерпевая угасание и распад собственной
личности.

Еще один аспект того бытия, - тот, которому отдан, в котором пребывает
носитель дара.

Мыс вами, я и вы, читатель, угодно это нам или нет, живем в мире, где
каждый стремится выглядеть в глазах других наилучшим образом, где каждый
хотел бы, чтобы его считали благожелательным, честным, добрым. Тем самым
вольно или невольно каждый как бы творит для других собственный "имидж" -
некий положительный образ самого себя. Причем первый, кто готов уверовать в
этот образ, - это его создатель. Это - условие психологической защиты и
психологического комфорта человека.

Для прозорливца же нет этого утешительного камуфляжа. В его реальности
предельно обнажены все неприглядности окружающих, все гримасы зла.

СТР.53:

- Приходит ко мне больной, приводят его, - рассказывает целительница. -
Чтобы иметь возможность помочь ему, я должна ощутить к нему хотя бы
симпатию, доброе чувство. А я смотрю и вижу, сколько горя принес этот
человек другим, сколько на нем слез, крови, судеб поломанных. А ведь для
другого он выглядел бы вполне пристойно, даже приятно. Интеллигентное лицо,
в очках, вежливый. Но мне-то видно другое...

Много ли радости знать о людях то, что сами они старательно о себе
скрывают, знать постыдное, грязное, низкое? Прозорливец, которому постоянно
открыто это, обречен все время пребывать в соприкосновении с чьим-то злом.

Или еще. Человек весел, строит планы, исполнен беззаботной деятельности и
суеты. А прозорливец видит печать, которая на нем, и ту тень, что легла на
его пути. Видит и знает, что скажи, не скажи он - этого ему не избежать и
не обойти.

Могут сказать: почему же только плохое, разве в жизни мало радостного и
хорошего? Это так. Но как к врачу не идут здоровые, так и к целителям и
ясновидящим редко приходят те, у кого все хорошо и прекрасно, кто
благополучен, здоров и счастлив. И можно ли осудить тех, кто, приходя со
своей болью, видит только ее, эту свою боль?

- За год я получила более двадцати тысяч писем, - говорит Л. А.
Корабельникова. - Ответила на четыре тысячи. В каждом свои печали, свои
трагедии. Телефон дома звонит не переставая. То же самое на работе. Я не
даю своих телефонов. Люди узнают сами. Ни дома, ни на работе телефоном я не
могу пользоваться. Каким-то образом люди узнают, где я живу, поджидают меня
на улице, у дверей. Бросаются ко мне, плачут, умоляют помочь, найти
близкого человека, сказать, жив ли он. Но никто не спросит: "Ты можешь? Ты
не больна? А может быть, ты заболела, а может, у тебя самой горе?" На
работу ко мне приехали три женщины, у них горе, они рыдают. Звонят мне по
внутреннему телефону. Я говорю: "У меня умер отец. Я должна сейчас ехать в
аэропорт за билетом. Я не могу". Я понимаю, у них тоже несчастье. Но слышат
они только себя. Через зав. кафедрой передают мне фотографию. Она приходит,
кладет ее передо мной. Я ей пытаюсь объяснить: "Я не могу же работать, я не
в том состоянии, у меня же горе. У меня отец умер". Нет, не понимает. Не
знаю, как я вышла к ним. И я все-таки работала. А они плачут. Потом одна из
них сует мне деньги. Я говорю: "Мне не надо ваших денег. Я вам все сказала.
Идите". И тогда одна из них, видно, поняла что-то и говорит: "Это ж надо. У
нее горе, и у нас горе. И она оказалась лучше нас". Я запомнила эту фразу.
Но это скорее исключение. Вообще же, когда у людей горе, ко всему другому
они глухи. Я восемь часов на работе, возвращаюсь усталая. У моего дома уже
толпа. Устала я, не устала, могу работать или нет - они звонят в дверь и
ревут. Так я живу.

Живет так не она одна.

Другой ясновидящий рассказывал мне, что когда раздается очередной
оглушительный междугородний телефонный звонок, порой он старается вообще не
брать трубку. Но телефон звонит не переставая и ночью и днем, и тогда он
все-таки поднимает трубку и, стыдясь и презирая себя, отвечает, что
такого-то нет, он уехал, в командировке, будет не скоро. Но телефон звонит
опять и опять.

- Конечно, я все-таки отвечаю на звонки, хотя далеко не на все. Если бы я
отвечал на все обращения, мне нельзя было бы ни есть, ни спать, ни просто
жить. Звонит не только телефон. Звонки раздаются и в дверь. Какое-то время
я могу не подходить к двери, но потом не выдер живаю. А если открыл, не
могу же я не впустить тех, кто стоят за порогом. И это надолго. Никто не
может ни понять, ни поверить, как это трудно - прийти в определенное
состояние, держаться в нем. Конечно же, я устаю, очень. Мечтаю уехать
куда-то, на месяц-другой, где никто бы меня не знал, где не было бы
телефона... Бывают ситуации, когда для ясновидящего или целителя бегство
действительно оказывается единственным выходом.

Как-то "Труд" опубликовал статью о целителе П. Д. Утвенко. Причем у автора
и редакции хватило ума указать там полный его адрес. Что последовало за
этим, можно предположить, но трудно себе представить. В небольшое
украинское село хлынули сотни, тысячи со всей страны. Некоторые приехали на
машинах. С немощными и болящими, которых привезли с собой. С детьми, при
виде которых разрывалось сердце. Не мог, физически не мог их принять Петр
Дементьевич. Как не мог сказать: "Вот тебя приму, а тебя нет, ты приезжай
как-нибудь потом, через полгода, год". К тому же толпа есть толпа. Она
одновременно и жаждет справедливости, но еще больше рада любому случаю,
когда можно попрать ее. Кто-то пытается устанавливать очередь, вести
номера, списки. Другие не признавали этого: важно не то, кто приехал
раньше, а кому хуже, у кого серьезней болезнь. Третьи устанавливали
отдельные очереди для ветеранов, для инвалидов, отдельную для детей. И все
это под открытым небом. Дождь ли, ночь ли. Что есть, где спать, с больными,
с детьми? Единственный, хоть и жестокий выход был, - отправить всех по
домам: Утвенко не принимает. Но никто не мог принять на себя этого. И никто
не уезжал: я уеду, а вдруг он начнет лечить. Только через несколько дней
местной власти пришла спасительная мысль - дать людям заполнять открытки со
своим адресом. Когда очередь подойдет, их пригласят. Под такую, пусть
слабую, но надежду, заполнив открытку, несчастные, замотанные и отчаявшиеся
люди начали разъезжаться. Но на место их приезжали новые - из Сибири, из
Казахстана. В первые же дни было собрано около двадцати тысяч открыток.

Сначала целитель надеялся отсидеться в осаде. Ворота и калитка были
заперты, дом на замке. Но люди карабкались через забор, подсаживали детей.
Барабанили в двери, облепляли окна. От этих сотен, тысяч отчаявшихся и
потерявших надежду не было спасения и никуда невозможно было укрыться.

Целителю оставалось одно - скрыться, бежать из своего дома. Но где бы ни
прятался он: у родных, у соседей, - через день-другой его находили. И вдруг
он пропал. Нет деда, нет целителя. К тому времени волна стала спадать, люди
начали разъезжаться. Утвенко же, никем не узнанный, лежал в это время в
больнице, причем ради еще большей конспирации не под своей фамилией. Только
когда все более или менее успокоилось, он смог вернуться домой. Но и тогда,
чтобы не дать повода нахлынуть новым тысячам, он вынужден был не вести
прием. Отказывать всем. Я застал его именно в эти дни. Дорога, идущая мимо
его дома, перегорожена бревном. У поворота и на самих воротах написано, что
"Диду не принимает". На шоссе, ведущем к деревне, заметив машины с
неместными номерами, ГАИ останавливает и заворачивает обратно: "Утвенко
болен. Уехал. Не принимает".

Каково было людям, добиравшимся сюда, за тысячи километров, порой в
последней надежде и на последние деньги? Но каково было и целителю при виде
этой толпы страдающих и больных, помочь которым он был бессилен?

Мало кто из непричастных этому дару может понять, какой это крест.

- Когда мне нужно сказать близким, - говорит Корабельникова, - что
человека, о котором пришли они узнать, нет в живых, произнести это мне
почти так же тяжело, как им услышать мои слова. При этом есть еще пауза,
когда я-то уже знаю тяжелую весть, а они еще нет, они еще надеются, ждут и
смотрят на меня. И вот эту секундную, минутную паузу мне всякий раз нужно
преодолеть. При этом просто сказать, что близкого человека нет, что нет и
надежды, и оставить его в отчаянии и слезах нельзя. Я пытаюсь не то чтобы
успокоить, а объяснить, что смерти нет. Люди обычно не готовы к этому. Но
сделать это всегда удается. Уходит на это не десять и не двадцать минут.
Мать за это время не успокоишь. Приходится говорить и час и два. И таких
стрессовых, шоковых ситуаций бывает у меня по несколько на день.

СТР.54:

Я присутствовал, когда Балашов, взглянув на фотографию, должен был сказать
родственнице, что того, о ком пришла она спросить, нет в живых. И я видел,
как тяжело было ему сообщить это.

- Когда мне приходится быть человеком, несущим плохую весть, - говорит он,
- лишать кого-то пусть слабенькой, пусть призрачной, но надежды, это всегда
омрачает мне день. Я много раз мысленно возвращаюсь к ситуации. Привыкнуть
к этому невозможно. А говорить такое, к сожалению, приходится часто. Ведь
ко мне и таким, как я, приходят, когда все шансы уже исчерпаны, остается
лишь вера в чудо. Чудо же происходит так редко... И так получается, что
именно я оказываюсь человеком, которому выпало нанести этой вере последний
удар. Не могу передать, как это бывает тяжело.

Не легче приходится и целителю, когда он ясновидчески видит, что человеку,
который с надеждой пришел к нему, ни он, ни кто другой ничем помочь не
сможет. Правда, он не сообщает, понятно, несчастному того, что открылось
ему. И этот груз, это бремя, которое собирается в нем и которое он должен
носить в себе, день ото дня становится все больше.

Этот постоянный стресс, соседство с горем и злом и гибельные тупики духа, о
котором бегло упомянул я, еще не самое печальное, не самое тяжкое,
поджидающее избранника на пути, который он выбрал или который, скорее, сам
избрал его.

Безусловно, те, кто приняли дар или лишь стоят перед таким выбором,
понимают и чувствуют все это лучше, чем могли бы мы с вами. Не потому ли
так упорно многие пытаются отказаться от шаманского дара? Не потому ли так
избегают принять дар от умирающих колдунов и ведуний те, кого они часто и
тщетно упрашивают сделать это?

Возможно, сам уход на тропы соблазнов, деградации, ослабления и, в конечном
счете, потери дара есть неосознанная попытка таким, как бы косвенным
образом, отречься от дара, снять, сбросить с себя бремя, которое оказалось
превыше сил?

Могут сказать, что венец этот украшают не только шипы и тернии. Есть у него
и цветы. Безусловно, это так. Это и "экстаз удачи", и восторг достижения, и
удивление от беспредельности границ бытия, и радость, когда удается помочь
кому-то.

Таким образом, ситуация эта, как и всякая, имеет как бы две стороны. При
этом все темное: тяготы дара, опасности, соблазны - целиком достояние того,
кто был удостоен его. Заслуга же - светлая сторона - лично к нему может
быть отнесена весьма условно. Он лишь несет по жизни то, что было дано ему.
И в этом есть справедливость и чистота. Так носителя некой вести не должно
путать ни с самой вестью, ни с тем, кто его послал.

Подойдя к этой черте, однако, я вынужден остановиться. Потому что дальше
идут вопросы о смысле и назначении дара. Какие силы стоят за ним? Почему
выпал он на долю именно этого человека? Во имя чего, зачем вообще все это?

Одни полагают, что дар дается избранному ради того, чтобы он мог помогать
людям. Другие - ради самого принявшего дар, как некий этап его собственного
совершенства в цепи рождений. Третьи предлагают еще один, неведомо какой
расклад, но, главное, как и другие, объясняют все до последней ниточки.
Признаюсь, что построения эти не убеждают меня, и при всем желании я ничего
не могу поделать с собой. Это вовсе не значит, будто у меня есть какая-то
иная версия, убедительнее и лучше этих.

Разве знаю я или знает кто-то, почему в одном случае молния ударяет в
дерево, а в другом - в человека? А знает ли кто-нибудь, почему идет дождь,
а потом светит солнце? Почему незнакомые до этого мужчина и женщина
встречают друг друга, открывая тем приход в мир новой жизни? Зачем вообще
приходим мы сами в этот мир и куда уходим, покидая его? Я не ведаю всего
этого и множества других вещей, о которых не могу, наверное, даже помыслить
и которым не знаю слов. Значит ли это, что "автор хочет сказать..." Да,
значит.

Сам я - одна из фигурок, стоящая у края доски, не различая лица Играющего и
замечая временами лишь беглую тень от Его руки. Могу ли я, должно ли мне
вести бессмысленные и лишние речи? Вот почему, подведя читателя к этой
черте, я покидаю его.

Если же кто-то жаждет концепций или теорий, объясняющих то, о чем прочел он
здесь, то я предоставляю ему самому искать их. Если, конечно, он захочет.
Хотя лучше, гораздо лучше не делать этого.